О! Как ты дерзок, Автандил! - Куприянов Александр Иванович

– Я не хотел убивать Адель… Вернее, сначала я хотел ее убить. Собака напала на меня, – сухо сказал Димичел и показал перевязанную руку. Он уже справился со своим отчаянием. – Я пришел мириться, и она напала на меня вторично – уже в вольере. Карабин выстрелил произвольно, от удара приклада о пол… Вы лучше возьмите «кёрхер» и помойте вольер!

– Хорошенькое дельце – пришел мириться с карабином, – возразил старик. Он уже почти плакал.

– Собаку, которая нападает на хозяина, пристреливают, потому что она может предать на охоте, – сказал Дими, уже обращаясь больше к управляющему, нежели к старику-садовнику. – Но это правда: я раздумал ее убивать. Я хотел ее погладить по голове, а она снова прыгнула на меня. Адель просто сошла с ума! Карабин выстрелил случайно…

– Ничего я здесь мыть не буду, – сказал старик, – вы же не ходите на охоту, кто на вас нападет?! Вы же ловите тайменей. Таймени не нападают. Имейте в виду, вам за все придется ответить.

Хорошенькое дельце. За все. За что – за все?! Он еще и угрожает.

Длинные волосы на проплешине старика-садовника слиплись, потому что на голове и на лице у него выступил пот. А серебристая щетина на его щеках проступила отчетливо, и Димичел подумал, что привычки людей из деревни не меняются, хотя он не раз просил садовника бриться перед приходом на работу.

Всю жизнь старик был рыбаком, а потом его перестали брать в лодку, потому что он уже не мог тянуть оханы – тяжелые сети, сплетенные из веревки толщиною в палец, предназначенные для ловли калуг, огромных рыбин – гораздо больше тайменей, обитающих не только в большой реке, но и в лимане. Старик был очень доволен, что попал на работу в замок на мысе, рыбаки так и называли дом Димичела – «замок», он дорожил своим местом, потому что на заработанные деньги учил внука в городском колледже кассиров, бухгалтеров и банковских операторов.

– Если вы не вымоете вольер, вы будете уволены, – сухо сказал Димичел.

Садовник возразил, что по контракту садовник не должен мыть клетки с убитыми собаками.

И вновь какой-то тумблер щелкнул в сознании Дими. Или опять сработал «телефонный звоночек»? Он коснулся рукой нагрудного кармана – телефона там не было. Значит, что-то с головой. Димичел вновь не мог отличить свою речь от собственных мыслей вслух. Более того, ему стало казаться – то же самое происходит с окружающими его людьми[1].

Да, согласился Димичел, садовник не должен мыть клетки с убитыми собаками, в основном он должен рыхлить землю и ухаживать за розами, но я вас прошу о дополнительной работе, и она будет оплачена отдельно.

Старик вспомнил, что внук давно просит принтер, и сейчас предоставлялся удобный случай, чтобы заработать. Хозяин заплатит любые деньги за то, чтобы смыть следы своего подлого выстрела в вольере.

Нет, сказал старик, я все равно не буду это мыть.

Тогда вы уволены, сказал Дими.

И замечательно, сказал старик, так мне и надо, я давно хотел попросить вас о таком одолжении. С нашим превеликим удовольствием, сказал он, но отвечать вам придется. Уж поверьте мне, обязательно придется! Как-никак мне скоро помирать.

Давит на жалость, подумал Димичел, «помирать» ему скоро. Они здесь, на своем мысу Убиенного, по сто лет живут, до старости курят кальяны и лапают своих жопастых теток.

Садовник вытер руки, хотя он и не прикасался к убитой собаке, о грубые штаны полувоенного комбинезона и, не оглядываясь, направился к воротам.

За расчетом приходи завтра, сказал ему в спину управляющий.

Старик-садовник, по-прежнему не оглядываясь, помахал коричневой от многолетнего загара, с проступившими старческими пятнами рукой. А может, пятна проступили от ожогов солнца, которые рыбаки всего мира считают раком кожи. От рыбацкого «рака» кожи еще никто не умер.

Тут Димичел вспомнил, что у американского писателя Хема на коже были такие же пятна.

Помойте вольер, заверните в мешковину тело собаки и отвезите на берег протоки Кантор. Там, в распадке, выройте яму и закопайте Адель, сказал управляющему Димичел, сегодня же подыщите нового садовника.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Управляющий молча разматывал пластиковую катушку-бухту на колесиках с резиновым шлангом и подключал «кёрхер» – немецкий моечный аппарат, с помощью которого они мыли машины и дорожки в саду.

4

Пройдя основным руслом большой реки и легко преодолев два, уже достаточно мелких, переката, таймени свернули в протоку Кантор. Именно она, протока Кантор, и вела к теркам нерестилища. Ее можно было бы назвать второй рекой – протока тянулась из-под горы на несколько десятков километров. Но при впадении в основное русло протока заканчивалась перекатами, которые в жаркое лето пересыхали. И тогда вода в протоке застаивалась. Она становилась зеленой, и желтые листья покрывали ее заводи.

Именно здесь, в далеком и малодоступном для человека урочище, таймени и лососи откладывали свою икру. Кантор была протокой Таймери.

Весной мальки скатывались в глубины океана, и там они превращались в больших и серебристых рыб. Люди пытались определить способы и вычислить годы прекрасного превращения, а также и пути миграции лососей, но они никогда не могли понять, каким образом мальки через много лет находили путь обратно – в верховья протоки Кантор. Ведь они возвращались к месту своего рождения и проделывали путь, кажется, миллионы лет подряд, чтобы продлить род и здесь же умереть.

Люди ставили свои походные лагеря у входа в протоку. Они могли часами наблюдать, как лососи, разогнавшись, выпрыгивают на несколько метров, чтобы преодолеть мелководье перекатов. Брачные прыжки лососей фиксировались на фото- и кинопленку, а потом демонстрировались в студенческих аудиториях и научных залах. Там, в душных залах, громко обсуждались хордовые и лучеперые, аппендикулярии и огнетелки.

Тайм и Тайма не могли прыгать так высоко. Они были слишком тяжелы для таких прыжков. Нужно было успеть подняться вверх до полного пересыхания перекатов, когда галечные косы перебинтуют тело протоки.

Тайм пускал Тайму первой, потому что удивительным образом она могла определять проходы в мелководье. Струи уже подогретой ярким солнцем воды обтекали большие и малые камни, но тайменям нельзя было идти в теплые струи. Даже не потому, что рыбы могли ободрать свои плавники и поранить бока. Они просто могли заплыть в тупик, из которого не было выхода. Только холодная струя горной реки означала, что проход для тайменей существует. И он свободен.

Тайма находила такие струи безошибочно и вела за собой самца. Никто из людей не видел, как таймени проходят мелководье, когда они плывут на икромет.

Усидчивые наблюдатели прыжков лососей сидели на перекатах, фиксируя в аккуратно разграфленных тетрадях не только рекордные высоты, но и каждый проход горбуши, кеты – летней и осенней, кижуча, нерки и даже чавычи – рыб породы лососевых, заходящих в реку на нерест.

Но в их научных дневниках наблюдений не было ни строчки про рыб, которых они называли тайменями. Hucho taimen – вот как они их называли между собой. Про хордовых, лучеперых, а также и про аппендикулярии они продолжали говорить между собой и на берегу тоже. Почти все свое свободное время, как будто ни о чем другом нельзя было говорить на берегу прекрасных горных рек.

Осенью таймени возвращались в основное русло реки, там они выбирали зимовальные ямы. Ни кижуч, ни кета, ни чавыча – не возвращались. Они погибали на терках, охраняя свое потомство. А Hucho taimen – возвращались всегда.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Люди науки, – они называли себя ихтиологами, – испытали бы настоящее потрясение, если бы они однажды увидели, как возвращаются таймени и как они проходят сухие к осени галечные каналы. Очень много отдали бы ихтиологи за то, чтобы хоть раз увидеть проход Hucho taimen через обмелевшие перекаты.

Перед каменными уступами в реке образовывались глубокие ямы. Таймени скапливались в них косяками, или, как сказали бы ихтиологи, стадами. Они стояли в прозрачной воде плотно, друг над другом, и если лечь на берег у такой ямы и заглянуть в ее глубину, то могло показаться, что это не коричнево-серебристые рыбы, а бревна-одномерки заполняют яму от самого ее дна почти до поверхности. Но на самом деле, конечно, не бревна, а самые настоящие таймени. Они ждали очереди для прохода через перекат. Они стояли неподвижно и лишь слегка шевелили плавниками.